По выходе из Кашгара немецкие путешественники окончательно забрали казаков в свои руки и весьма круто изменили свое обхождение с ними. Здесь они с полной откровенностью проявили свой нрав, свое просвещенное чисто немецкое отношение к подчиненным им временно нижним чинам, свою культурность и гуманность. [ ?]Они теперь уже не считали более нужным церемониться с казаками: нечего было уже бояться жалоб консулу. Консульство осталось сзади, и экспедиция с каждым днем удалялась от него дальше и дальше, углубляясь все более в глушь Китая; до другого же консульства было еще очень далеко, не скоро доберешься, да казаки об нем и не знали. Чем дальше, тем положение казаков становилось все тяжелее и тяжелее, работа все увеличивалась, прибывала, а г.г. немцы становились все требовательнее, настойчивее и грубее. Теперь уже не было той снисходительности, какая наблюдалась во время пути до Кашгара; ничто уже не проходило даром, безнаказанно - всякая вина была виновата. За малейшую оплошность, малейший недосмотр или упущение немцы яростно набрасывались на казаков с криками и ругательствами. Кроме обязанностей вестовых и денщиков, казакам было уже поручено снимание шкурок с убиваемых дорогой зверей и птиц, укладка их и собираемых камней в ящики, на дневках казаки должны были, кроме того, сопровождать ученых на охоту собирать камни, топливо и т. п. Казаки по-прежнему исполняли все беспрекословно.

Обращение просвещенных путешественников и со своими наемными служащими: переводчиками, возчиками, проводниками, погонщиками, также не отличалось особенной гуманностью и мягкостью. Даже эти простые, полудикие люди, не избалованные у себя дома деликатным обращением, не могли примириться с немецким обхождением, не могли долго ужиться с просвещенными путешественниками, часто оставляли караван и уходили.

Нанятый в городе Кашгаре переводчик Соболев дошел лишь до города Су-чжоу, куда экспедиция прибыла 22-го мая, а вышла далее на Ланчжоу 3-го июня. Соболев, в качестве переводчика, служил посредником в сношениях путешественников с местным китайским населением как во время пути, так и на местах остановок. Он вел переговоры с извозчиками и продавцами, производил с ними расчеты за перевози имущества и за купленные у них продукты: хлеб, мясо, фураж и т. п. Сами немцы, не зная китайского языка, не могли бы этого сделать без посторонней помощи, а между тем они крайне недоверчиво и подозрительно относились к Соболеву, ни в чем не доверяли ему. Расчетливым немцам все казалось, что Соболев обманывает, обсчитывает, обирает их, наживается на их счет при закупках и при расчетах с китайцами. Всякий раз при подобных расчетах, ученые немцы с отборной бранью накидывались на своего переводчика, награждая его всевозможными нелестными эпитетами. Особенно в этом направлении отличался г. Гольдерер. Дело, однако, не всегда ограничивалось одною руганью. Однажды г. Гольдерер в ярости бросил Соболеву в лицо тарелку с горячим супом.

Долго переносил Соболев терпеливо подобное издевательство, но наконец не выдержал и, как свободный человек, ничем с немцами не связанный, он не захотел переносить дольше всевозможные оскорбления, выслушивать грубую немецкую брань, подчиняться деспотическому командованию путешественников и решил оставить их, прослужив у них около 3 1/2 месяцев!».

— Бог с ними и с их деньгами, — говорил он казакам, покидая немецкий караван и возвращаясь в город Кашгар: — коли они обращаются с людьми, как с собаками. [931]

Так охарактеризовал немецкую гуманность этот простой невзыскательный человек, не привыкший вообще, а тем более в Азии, в среде полудикого населения, к особенно деликатному обращению. Не легка, следовательно, была служба в немецком караване, если уже и такому человеку она показалась невыносимой, несмотря на хорошую плату.

Покидая караван, Соболев, однако, не захотел оставить путешественников в беспомощном состоянии и нашел в вместо себя другого переводчика-сарта, которым прослужил еще меньше, всего с месяц, дойдя с путешественниками лишь до г. Синина, куда экспедиция прибыла 30-го июня.

Если так грубо путешественники обходились с переводчиками, людьми свободными, могущими их оставить во всякое время, и без услуг которых они, не зная местного языка, могли обходиться с большим трудом, то уж обращение их с извозчиками, погонщиками, а тем более с казаками, не отличалось, понятно, большею сдержанностью.

Положение последних было решительно безвыходное. Заведенные в глухие, незнакомые места, казаки не могли покинуть каравана, если бы даже и захотели, да и не имели на то права, так как обязаны были служить при путешественниках по приказанию своего начальства; обратиться с жалобой некуда и не к кому. Казаки находились вполне во власти немцев, которые, пользуясь их беззащитностью, обратили их в простых рабочих экспедиции, с тем, однако, различием, что казаки отвечали не только за себя, но и за всех наемных возчиков и проводников, за целость имущества и безопасность каравана.

От чрезмерного изнурения или от других каких причин, один из казаков, Койбагаров, заболел и не мог уже нести никакой службы, вся тяжесть которой, таким образом, легла на Петрова и Япиева, принужденных работать, что называется, не покладая рук. На их обязанности лежала постановка и уборка палаток, разгрузка и нагрузка имущества на арбы или на вьюки, чистка оружия, уход за скотом, стирка и починка белья, исправление сбруи и амуниции каравана, сдирание шкурок с убиваемой дичи, зверей и птиц, собирание и укладка в ящики камней и минералов, приготовление пищи и т. п. Естественно, что все эти работы, сплошь и рядом непосильные для двух человек, исполнялись казаками в прямой ущерб конвойной и караульной службе; а между тем гг. ученые требовали от них усиленной охраны караванного имущества. Малейший недосмотр за возчиками, всякая ничтожная пропажа куска хлеба или сахара, вызывала целую бурю. Гг. ученые яростно нападали на беззащитных казаков, особенно г. Гольдерер: даже почернеет весь от злости. На Петрова и Япиева изливались целые потоки крепкой немецкой брани [932] и самых отборных ругательств, сопровождаемых всевозможными угрозами и даже устрашением высочайшим именем государя императора.

— Я буду жаловаться на вас государю императору, что вы — лентяи, негодяи, не хотите служить, не хотите делать, что вам приказывают! — повторял всякий раз г. Гольдерер.

На первых порах казаки были просто ошеломлены, поражены подобным обращением: ничего подобного до сих пор у себя в полку им ни испытать, ни слышать не приходилось, с ними никогда так не обращались в полку их непосредственные начальники, офицеры, а тут приходилось переносить грубое поношение и издевательство от совершенно чуждых людей, от чужестранцев; но затем поневоле прислушались, попривыкли к немецкой брани, что называется, обтерлись, примирились со своей долей, по пословице: «терпи казак — атаманом будешь». В общем они находили свое положение сносным, еще можно было ехать: кормили пока их и их лошадей хорошо.

При таких обстоятельствах был пройден путь до г. Синина. Отсюда больной Койбагаров был отправлен с транспортом собранных коллекций прямо в г. Шанхай; экспедиция же, выступив 4-го июля из Синина, направилась к озеру Кукунору, оттуда на юго-восток к р. Хуан-хэ и далее к Шанхаю. Лошадь казака Койбагарова осталась при караване, и на ней поехал Петров.

Предстоял длинный пяти или шестимесячный путь через Тибет. Отсюда путешественники передвижение своего каравана решили организовать совершенно иначе. В видах экономии, они вместо найма возчиков предпочли обзавестись собственным обозом, перевозить свое имущество на собственных вьюках. С этой целью, сделав три перехода от г. Синина и прийдя в г. Донкур (Дангер-Тин) 6-го июля, гг. Гольдерер и Футтерер приобрели 42 яка с вьючными принадлежностями и наняли к ним 8 человек погонщиков-китайцев с платой каждому на наши деньги около 12 рублей за весь переход через степь.

Обзаведение экспедиции собственным вьючным скотом, несомненно, было весьма выгодно для путешественников, но зато для Петрова и Япиева это являлось новой тяжелой обузой. Приходилось еще более усилить надзор за целостью и безопасностью каравана, наблюдать и ухаживать за необычайным, невиданным скотом, следить и досматривать за чужими, неизвестными людьми, погонщиками. Ко всему этому путь пролегал по дурной, гористой дороге, яки отставали, вьюки с них часто сваливались; то и дело караван приходилось останавливать, перевьючивать и поправлять вьюки, поджидать отсталых. Все это, в свою очередь, [933] требовало со стороны казаков особенного внимания, сноровки, а также и труда, тем более, что нанятые погонщики ни слова не понимали ни по-русски, ни по-немецки, казаки же и немцы не разумели по-китайски, переводчика в это время в караване не было. Добиться поэтому исполнения какого либо требования от погонщиков было крайне трудно, требовало немалых усилий, приходилось прибегать к мимике и пантомимам, дополняя их примером и показом на деле. При этом вся трудность объяснения с погонщиками, особенно во время перехода, опять-таки ложилась по преимуществу на казаков Петрова и Япиева.

Невыгодность такого положения еще более усугублялась тем, что погонщики весьма часто менялись: отставали дорогой, убегали, уходили, отказывались служить в караване: вместо них приходилось нанимать других, которые так же через несколько дней скрывались бесследно. Однажды было так: все погонщики разом собрались оставить караван и уже совсем было направились обратно домой, бросив даже заслуженную, заработанную плату. Не случилось этого, только благодаря двум сопровождавшим караван китайским чиновникам, которым едва удалось уговорить обиженных бедняков вернуться назад и остаться при караване. Из этого эпизода можно заключить, что служба в экспедиции немецких путешественников была не под силу даже таким невзыскательным беднякам, каковы были китайцы погонщики. При частой смене последних и при необходимости объясняться с ними посредством показа, Петрову и Япиеву поневоле приходилось исполнять за них значительную часть работы.

К непосильным трудам, выпавшим на долю наших казаков, с началом движения экспедиции от озера Кукунора в глубь Тибета присоединилось еще и голодание. По мере углубления каравана в степь, выдача продовольственных припасов как погонщикам и проводникам, так и казакам, мало-помалу все сокращалась и сокращалась. Казачьи лошади Япиева и Койбагарова, уже совсем перестали получать зерновой фураж и довольствовались исключительно подножным кормом, вследствие чего, конечно, при ежедневных трудных переходах под седоком и вьюком изнурились, исхудали и в конце концов едва тащились. Скудость продовольствия служила так же одной из главных причин отказа погонщиков от службы в караване. Сами казаки так же довольствовались весьма скудно и при том не совсем обычным способом. Им выдавалось лишь одно мясо, преимущественно от диких лошадей, которых случалось убивать по дороге. Мясо это, однако, скоро им опротивело, хлеба же печеного или сухарей им вовсе не давали; вместо того отпускали немного муки, из которой они делали китайскую «цамбу»: брали горсть или две муки, разбалтывали или замешивали ее в горячей [934] воде или чае до степени жидкого теста или густой болтушки и или прямо руками. От непривычки есть такое полусырое тесто казакам на первых порах делалось дурно, противная необычная снедь вызывала тошноту и рвоту; но делать было нечего: сварить что либо из муки в роде лапши или клецок — нельзя, некогда н не в чем, да немцы и не позволяли: много, мол, муки для этого надо. Раз как-то погонщики попробовали было варить, так их разогнали нагайками.

Пытались было казаки несколько раз обращаться к великодушию и доброму сердцу гг. ученых, что они не могут так питаться, что они голодают и могут заболеть; пробовали просить давать им хоть немного хлеба, увеличить отпуск муки и других припасов. Но напрасно! Мольбы казаков не привели ни к чему. Ученые немцы не вняли справедливым жалобам и не захотели увеличить суточную дачу продуктов.

— Вам хлеба? — вопрошал казаков г. Гольдерер.

— Так точно, ваше высокородие!

— Вот чего захотели! Будьте довольны, что вам дают. Где же взять вам хлеба-то? Вам хлеб отдать, а самим без хлеба остаться? Так, что ли?

— Никак нет! И на вас, мы полагаем, хватит, нам двум много не потребуется.

— Ну, это не ваше дело рассуждать, а хлеба вы не получите. Вам дать, так и погонщики потребуют, — говорил г. Гольдерер.

— Не потребуют, ваше высокородие, — они к «цамбе» привычны, а нас от нее мутит.

— Ну, вот еще нежности какие!

— Так хоть муки прибавьте, давайте побольше, да варить что-нибудь из нее позвольте!

— И этого нельзя. Муки лишней нет. Да вы и не заслуживаете. Вы как служите?

— Стараемся по силе возможности.

— Стараетесь, — это видно. Ленитесь, совсем не смотрите за багажом. Будете так служить, так и совсем не буду ничего давать.

— А мы же откуда возьмем? Так невозможно. Не с голоду же нам пропадать.

— Ну, не рассуждать! Сказал, больше не получите, — и без того на дорогу не хватит, — закончил г. Гольдерер.

И казаки принуждены были отойти, не солоно хлебавши.

Опасения немцев, что взятых запасов не хватит на дорогу, были совершенно излишни: на 42-х яках везлось изрядное количество печеного хлеба в виде небольших булочек и несколько мешков муки, которой, кроме того, можно было купить [935] сколько угодно у калмыков, по аулам которых экспедиция проходила. Здесь, по-видимому, играло роль не опасение остаться без припасов, а просто излишняя расчетливость, неуместная скаредность. Или же, может быть, просвещенные немцы находили определенного казакам дачу вполне достаточной, претензию же их признавали привередничаньем на которое не стоило обращать внимания. В самом деле, стоило ли церемониться с русскими казаками, с этими варварами, и особенно заботиться об их продовольствии: если они там у себя едят сальные свечи, то уже здесь в пустыне, конечно, сырое тесто или мучные болтушки должны им казаться чистым лакомством. Но как бы то ни было, гг. ученые блюли свои выгоды, а у казаков животы подводило от противной цамбы. С такой еды, понятно, не раздобреешь. Где уж! — не до жиру, быть бы лишь живу,

И действительно, от непосильной работы при таком скудном довольствии казаки совсем отощали, надорвались, обессилели, работа не спорилась, всякое дело валилось из рук, а количество работы между тем не убавлялось, надо было в то же время зорко следить за разнохарактерным, часто меняющимся составом проводников и погонщиков, которые с голодухи стали воровать у путешественников хлеб и другие продукты; надо было смотреть за массой приходящих на бивак калмыков, близ юрт которых караван останавливался. Полуголодным, обессиленным казакам, обремененным постоянной работой и во время пути и во время остановок, не было никакой возможности уследить за всеми: и за погонщиками и за полудикими посетителями, за что им не упустительно и влетало от строгих немцев.

При таких обстоятельствах экспедиция гг. Гольдерера и Футтерера следовала от озера Кукунора до 24-го сентября, в течение более 2 1/2 месяцев, и успела далеко углубиться в Срединный Китай, за реку Хуан-хэ.

24-го сентября, по приходе на место остановки, путешественники захотели подарить одному из калмыцких начальников за какую-то услугу ружье-магазинку, из числа имевшихся на этот предмет в запасе винтовок. Дарили они магазинки и раньше попутным жителям за сопровождение каравана, за показывание дороги и другие услуги. И на этот раз г. Гольдерер приказал Боку достать из тюка одну винтовку.

Когда тюк был развязан, распакован, то в ящике немцы по своему счету не досчитались одного ружья. В последний раз этот тюк с оружием развязывался в Донкере, чтобы также достать одну винтовку для подарка услужливому туземцу. Было это, следовательно, около 2 1/2 месяцев тому назад. И в то время, как и на этот раз, винтовку из ящика доставал немец Бок; [936] он же их обернул в кошмы и прочно увязал веревками. Как и когда могла пропасть виновка из тюка? Кем похищена? Неизвестно. Только вся беда обрушилась на головы бедных казаков Петрова и Япиева. Их обвинили к недосмотре и нерадении. На них постарались выместить всю злость и досаду за обнаруженную пропажу. Г. Гольдерер с бранью и угрозами набросился на Петрова, которого считал главным виновником этого недосмотра, так как он ехал с обозом.

— Это ты, ты виноват! — кричал он на оторопевшего Петрова.

— Послушайте, чем же? — оправдывался последний: — я никогда не трогал этого тюка: завертывал и завязывал его всегда Бок.

— Ты не смотрел за тюком! Ехал с обозом и не видел, как он везется.

— Позвольте вам доложить: дорогой винтовка пропасть не могла, — тюк был цел.

— Тюк цел, а одной винтовки нет. Куда ж она могла деться?

— Не могу знать! Может быть, вы обсчитались. Кому-нибудь подарили, да теперь забыли.

— Я тебе позабуду! Погоди, будешь помнить! Вот пожалуюсь на вас государю императору, так узнаете, как надо служить!

— Что ж, жалуйтесь, воля ваша, только это напрасно! За что же?

— Как за что? Не хотите ничего делать, не хотите ни за чем смотреть: все у нас пропадает, разворовывают.

— Помилуйте, как же не хотим? Разве мы не служим, не работаем? Все делаем, что приказываете! Только нам вдвоем за всем не усмотреть. Работать и караулить... никак не возможно! Нас двое, а погонщиков восьмеро, а тут вон еще орды сколько шляется. Да и скотина почти вся на наших руках. Где уж тут за всем усмотреть! Не разорваться! Не знаешь, за что и браться: то ли дело какое делать, то ли за погонщиками, за скотиной смотреть, то ли стан караулить! Дорогой идя, намаешься, намотаешься, на станцию придешь, — минуты нет свободной: то это надо обладить, то это надо исправить. День-то деньской умаешься страсть как! А тут и поесть нечего. От цамбы-то веселой животики вот как подводит. Силушки нет. Ночь придет, рад до места добраться! Какой уж тут дозор! Не до дозора, хоть бы отдохнуть малость!

Г. Гольдерер, однако, не стал слушать этих объяснений и рассуждений Петрова, а, продолжая неистово ругаться, ушел на охоту, приказав при этом Петрову снять шкурку с какой-то [937] убитой птицы. Петрову пришлось уже докончить свои жалобы про себя, принимаясь за исполнение вновь полученного приказания. Но едва он приступил к своей работе, как его позвал Япиев, который никак не мог справиться один с постановкой палатки для путешественников.

— Николай, пойди, помоги мне поставить! Я один не смогу!

И Николай, оставив обдирание птицы, начал вместе с товарищем расставлять палатку для ночлега господам.

Дело уже было к вечеру. Пока они провозились и успели расставить палатку, вернулся с охоты и г. Гольдерер. Увидев, что шкурка с птицы еще не снята, он снова с бранью набросился на Петрова.

— Что же это? Ты не хочешь исполнять моих приказаний, не хочешь делать того, что тебе приказывают? Я ведь тебе сказал, чтобы ты снял шкурку с птицы, а ты что же до сих нор этого не сделал?

— Виноват, ваше высокородие, не успел. Не удалось снять: я помогал Япиеву ставить для вас палатку, а без меня он не мог управиться.

— Знать ничего не хочу. Лентяи вы, негодяи! Вон отсюда сию же минуту туда, откуда пришли! Вы мне не нужны. Обойдусь и без вас. Убирайтесь сейчас же. Нет вам от меня ничего! — кипятился г. Гольдерер и тут же приказал своему слуге Боку не давать казакам ужина.

Казаки легли спать голодными, не поевши даже и своей противной цамбы, болтушки. Только уже поздно ночью Бок покормил их потихоньку остатками мяса.

По началу казаки думали, что дело тем и окончится: г. Гольдерер погорячится, погорячится и успокоится, как это не раз бывало и прежде. Но не тут-то было. На этот раз дело приняло совершенно другой оборот: г. Гольдерер не успокоился и порешил отделаться от казаков. После восьмимесячного неустанного труда, сопряженного с путевыми невзгодами и лишениями, Петров и Япиев были найдены не только совершенно негодными для экспедиции людьми, но даже и излишними. Рано утром 25-го сентября им было приказано без чая и завтрака немедленно покинуть караван и ехать обратно туда, откуда пришли, при чем Петрову было указано взять, вместо своей павшей, лошадь казака Койбагарова, отправленного с коллекциями в г. Шанхай. Ни просьбы самих казаков, ни погонщиков, которые, узнав, что казаков прогоняют, стали тоже просить за них, ничто не могло тронуть, смягчить сердце разгневанных просвещенных путешественников. Дело уже приняло нешуточный характер, не походило на простую, скоро преходящую вспышку, а являлось следствием окончательного, обдуманного решения. Тогда [938]Петров, все ещё не теряя надежды остаться, напомнил Гольдереру:

— Как же нам быть-то? Чем же мы будем питаться? У нас нет ни копейки. Мы на первых же порах пропадем с голода.

— А нам-то что! — отвечали немцы: — нам нет до этого никакого дела. Как хотите, так и поезжайте, только без лишних разговоров убирайтесь поскорее из каравана. Вы нам не нужны больше.

— Как же это так? Ведь все же мы служили вам, хоть криво — непрямо, восемь месяцев. Неужели так-таки ничего не заслужили? — пробовал усовещивать Петров гг. ученых. — Сколько напастей вчуже испытали! Явите божескую милость, дайте хоть что-нибудь на дорогу. Не пропадать же нам с голода по вашей милости. Завезли нас Бог знает куда, да и бросаете так, как собак. Эго уж совсем не по-божески!

Но и напоминание о Боге не тронуло гг. немцев.

Г. Гольдерер продолжал кипятиться и кричать, чтобы они убирались поскорее, хоть к черту.

— Ничего я вам не дам, ни копейки! — отказал он наотрез в ответ на упрашивания казаков.

— Позвольте нам хоть какую-нибудь бумагу, предписание, что ли, чтобы видно было, что вы нас от себя отправляете, а то ведь начальство с нас спросит, по какой причине мы воротились.

— И бумаги никакой вам не дам. Как знаете, так и отвечайте вашему начальству. Мне-то что до этого за дело? — отвечал г. Гольдерер.

Видя, что от немцев ничего не добьешься, казаки обратились за содействием к двум сопровождавшим караван китайским чиновникам. Последние тут же на глазах немцев написали казакам нечто в роде проходного свидетельства или открытого пропускного листа, назначили им в проводники одного калмыка, дав тем просвещенным немцам, называющим себя христианами, первый урок человеколюбия. В это время г. Гольдерер возвратил Петрову девять рублей собственных денег последнего, сданных в Кашгаре на хранение, и больше никакой милости не оказал, не сказал даже добрано участливого слова, даже не приказал хоть бы в последний раз на дорогу напоить бедняков чаем, не дал им ни горсти муки, ни куска хлеба. Таково немецкое человеколюбие!

Казаки было просто ошеломлены, подавлены подобным оборотом дела. Не веря до последней минуты, что их гонят из каравана серьезно после того, как они прослужили при нем более восьми месяцев, перенесли столько невзгод и лишений, [939] прошли чуть не через весь Китай, Петров и Япиев с ужасом думали о возвратном пути с его трудностями, при том без всяких средств к существованию. А там, если благополучно доберутся, преодолев трудности длинного пути, надо держать ответ перед начальством: почему вернулись одни, отчего не довели путешественников до конца? Может быть, последует и наказание за невыполненное поручение. Не веселые думы одолевали тогда их казачьи победные головы. Но делать нечего: надо ехать, коли гонят. Дают — бери, а бьют — беги.

И вот, собрав жалкие остатки своих пожитков, Петров и Япиев заседлали и завьючили лошадей, — Петрову отдали лошадь Койбагарова, — распростились с путешественниками, сели верхом и, наконец, все еще не веря своему беспричинному, бесчеловечному изгнанию, обносившиеся за дорогу, ободранные, обшарпанные, изнуренные, голодные, без денег и без малейших запасов продовольствия, на изнуренных, выбитых, еле передвигавших ноги лошадях, пустились они в обратный длинный путь в сопровождении данного им проводника, а экспедиция выступила далее через степь на Шанхай, до которого оставалось еще пройти около 2 1/2 месяцев.

На первых порах обратного пути казаки следовали по калмыцким кочевьям от аула к аулу с проводниками, которых им давали везде беспрекословно по предъявлении данного им китайскими чиновниками открытого листа. Питаясь, как и чем попало, они прошли степь по прямому направлению в 5-ть суток и 1-го октября вышли на город Гуй-дэ-тин. Здесь безвыходная нужда заставила Петрова и Япиева обратиться к китайским властям и заявить, что у них нет средств на дальнейшее продовольствие ни себя, ни лошадей. Китайские власти вошли в их положение и выдали им 4 лана (унции) серебра, — на наши деньги около 8 рублей. С этими ничтожными средствами Петров и Япиев прошли длинный путь до города Лян-чжоу, довольствуя себя и лошадей лишь впроголодь. Вследствие этого, не доходя двух станций до означенного города, сдохла от изнурения лошадь Япиева: казаки очутились еще в худшем положении, — пришлось все вещи и седло завьючить на одну оставшуюся лошадь, а самим тащиться пешком. Дорогой они по-прежнему останавливались в аулах у калмыков, которые и подкармливали их своей незатейливой снедью.

По приходе в Лян-чжоу у Петрова и Япиева уже не осталось ни одной копейки денег, вследствие чего продолжать путь было нёвозможно. Здесь казаки надумали было обратиться в китайскую телеграфную контору, чтобы послать о себе извещение в Россию, но в конторе не знали русского языка и не могли им помочь, Тогда они обратились к англичанам, но и те их не [940] поняли, а, может быть, и не хотели понять. Наконец, их направили к китайскому начальнику, которому они чрез оказавшегося переводчика с грехом по полам кое-как объяснили свое безвыходное положение. Китайский начальник принял в них живейшее участие, заметив при этом:

— Русские народ хороший, — нужно сделать, чтобы им было хорошо.

После того китайские власти в Лян-чжоу сделали распоряжение, чтобы казакам от станции до станции давалась одна подвода с проводником, и, по мере надобности, вплоть до города Урумчи отпускались бы деньги на путевые расходы. До города Хами казакам давали по одной верховой лошади.

В городе Хами заболела у казаков и последняя их строевая лошадь, принадлежавшая Койбагарову, и не могла уже нести на себе не только седока, но и никакой тяжести, почему китайцы до самого Урумчи давали им уже или две верховых лошади, или парную повозку с проводником, казачью лошадь вели в поводу в заводных. Таким образом передвижение Петрова и Япиева было обеспечено. Китайцы вообще относились к казакам хорошо, предупредительно, оказывали им возможное радушие и гостеприимство. По собственному признанию казаков, по Китаю они тут проехали, как у себя дома. На обратное путешествие до города Урумчи казаки употребили около трех месяцев, перебрав у китайцев на свое продовольствие и путевые расходы 27 1/2 лан серебра, около 50 рублей. На эту ничтожную сравнительно сумму на громадном пути казаки едва только могли поддерживать свое существование, не позволяя себе довольствоваться досыта, но и за то большое спасибо китайцам: иначе казаки едва ли донесли бы свои животы в целости.

13 декабря 1898 года, Петров и Япиев, наконец, были доставлены в Урумчи. Здесь они явились к русскому генеральному консулу, который, по словам казаков, обошелся с ними, как отец: подробно расспросил их о путешествии, снабдил их теплою одеждой, так как их собственная уже вся истрепалась, дал им денег на путевые расходы и на наемной под воде отправил их через Кульджу в русский пограничный город Джаркент, в распоряжение тамошнего начальника гарнизона. Больная лошадь Койбагарова за разбитостью и изнурением уже иге могла идти дальше. Консул приказал продать ее, и она была продана в Урумчи всего за 10 рублей 50 копеек.

В город Джаркент казаки Петров и Япиев прибыли лишь 27-го января 1899 года и здесь были прикомандированы к 1-му сибирскому казачьему Ермака Тимофеевича полку. Здесь снят был с них первый формальный допрос; их обвиняли уже в самовольном оставлении экспедиции и грозили преданием суду. [941]

Началась переписка. С наступлением же весны и с открытием этапного движения Петров и Япиев были препровождены через Ташкент в Новый Маргелан к своему полку, откуда вслед затем, как выслужившие обязательный срок службы, были уволены домой на льготу. Оружие, винтовки и шашки казаки сохранили в полной исправности, первые сдали в полк, а вторые, как собственные, увезли с собой. Вся одежда, взятая ими с собой в дорогу, истрепалась: осталось лишь по 1 паре сапог, по паре белья, ветхие армячные рубашки да шинели с фуражками. Вместе с тем казаки лишились и своих строевых лошадей, погибших от чрезмерного изнурения. Таким образом, помимо понесенных лишений казаки потерпели значительный материальный ущерб, который, понятно, тяжело должен отразиться на их домашнем обиходе. Но казаки были рады тому, что целыми добрались до дому: брошенные на произвол судьбы без всяких средств, они легко могли погибнуть от голода вдали от родины, и только благодаря участливому отношению китайцев, они остались живы и благополучно выбрались с чужбины.

Так неудачно кончилась на этот раз казачья командировка в Китай с немецкими путешественниками.

Третий казак Койбагаров, заболевший дорогой и отправленный из города Синина в Шанхай с коллекциями, оказался более счастливым. Добравшись свободно до Ханькоу, он прожил здесь около трех месяцев в ожидании экспедиции немцев, а потом уже вместе с ней дошел до Шанхая. Отсюда его отправили на пароходе добровольного флота «Кострома» в Одессу, а затем он по железной дороге в конце марта 1899 года прибыл в Оренбург, где и явился к войсковому начальству. У него оказались скопленными за время пути небольшие деньжонки. За павших во время путешествия лошадей казакам выданы из полковых сумм деньги в определенном размере, таким образом убыток, понесенный казаками, отчасти возмещался, хотя, по всей справедливости, возмещение казачьего убытка следовало бы отнести не на средства полка, а полностью на счет гг. путешественников, на службе и по вине которых потерпели казаки.

Поведение гг. Гольдерера и Футтерера в данном случае по отношению к казакам, данным им в виде особой милости и одолжения, говорит само за себя. Но, кажется, можно положительно сказать, что этот случай непозволительного бессердечия и жестокости к участи людей, заведенных в глухие, отдаленные и неведомые места, есть в своем роде единственный в истории исследования Средней Азии.

Нас здесь удивляет одно: почему мы, русские, стали так любезны и заботливы по отношению к иностранным путешественникам, что с полной готовностью предоставляем им воинский [942] конвой во время путешествия по чуждым для нас владениям. Делается ли такая любезность другими государствами по отношению к русским исследователям, ну, хоть, например, в Индии что ли или в Африке? Или это только мы так подобострастно услужливы? - Почему же? Уж не потому ли, что у нас есть такое дешевое войско, как казаки, которых можно совать во всякие дыры? А ведь не грех бы их и пожалеть, поберечь: пригодятся для своих нужд, для более важных целей, чем охрана караванов чуждых ученых, чем денщичья служба у иностранцев.

М. Л. Юдин.